Хочу рассказать об одном очень интересном человеке. Человеке-эпохе! А начну с того, что при сборе материалов для романа о спецпереселенцах-указниках 1940-х годов мне посчастливилось встретить немало интересных людей. Многим было далеко за 80, и можно было подолгу слушать их воспоминания, погружаясь в далёкое прошлое нашей страны, передает газета «Ленский вестник».

Перелопачивая архивы речного флота в поисках маршрута, по которому их везли по реке Алдан, я познакомился с краеведом, можно сказать, человеком-энциклопедией речного флота – директором и основателем музея Ленского флота Александром Сергеевичем Павловым. Он очень помог мне, однако с некоторой грустью добавил:

«Информация по флоту, суда которого в довоенные годы и вплоть до 1957 принадлежали «Лензолотофлоту» и обслуживали золотые прииски, находилась под ведомством НКВД, а затем – МВД. Именно поэтому период этот слабо освещён. Капитаны всегда были людьми с повышенным чувством ответственности, они очень трепетно относились к своей работе, многие вели дневники, которые после их ухода зачастую лежат бесполезным грузом в коробках на чердаках их детей и внуков. К моему великому сожалению, всем этим бесценным на сегодняшний день документам уготована дорога в печь либо на помойку! А ведь они могли послужить, о многом рассказать, приоткрыть завесу истории нашего края!».

И вот, после долгих поисков я совершенно случайно вышел на Михаила Матвеева. Как оказалось, все десять лет моей работы он жил в Ленске, совсем неподалёку! Когда я впервые шёл к Михаилу Фёдоровичу, ему было 92 года. Мне по-разному представлялась эта встреча, я немного волновался и сомневался, вспомнит ли человек в столь преклонном возрасте далёкие 40-е годы? Однако каково же было моё удивление, когда меня встретил не немощный старик, а энергичный мужчина! Он стоял на пороге в пиджаке, увешанном медалями, со светящимися, как у юноши, глазами! На все вопросы отвечал, как и подобает флотским, бойко и отчётливо. Мной иногда овладевало странное чувство: казалось, сидящий со мной рядом мужчина, что так ясно и эмоционально, в подробностях пересказывал историю юности и детства, немногим моложе меня! Вторая наша встреча, к сожалению, отложилась: виною тому было страшное время пандемии. И вот, летом этого года мы встретились вновь. Передо мной предстал всё тот же бойкий мужчина с искрящимся взглядом, и мы продолжили беседу. На сей раз это было совсем по-иному, и я не смог удержаться, чтобы не поделиться с вами этой незабываемой встречей и рассказом, который поведал мне Михаил Фёдорович.

***

«Родился я в 1930 году в селе Белькачи Усть-Майского района в семье рабочих, где родители уважали и любили друг друга. Рос я, наверное, как все мальчишки той поры: шкодил, ходил с ребятами на рыбалку за хариусом на небольшую речушку Куцеганку, вместе со сверстниками наблюдал, как белоснежные суда волокли по Лене гружёные баржи. Но счастливое детство оборвал 1941 год. Война разделила мою жизнь на «до» и «после». Наступили тяжёлые времена, которые от каждого требовали самоотверженности и полной отдачи. На всех предприятиях Белькачей ввели особый режим работы, даже за небольшое опоздание следовало наказание. Судили нарушителей трудовой дисциплины после работы: проводили общее собрание и товарищеский суд, который выносил порою очень суровое решение. Председателем товарищеского суда был избран начальник механического цеха Иван Петрович Бобошин. Рабочие затона знали его как человека с несгибаемым характером, трудолюбивого и честного партийца.

Родителей я видел редко, они круглые сутки пропадали на работе. Отца перевели кассиром в затон и одновременно назначили на должность инструктора по боевой подготовке. После работы он шёл заниматься с молодыми ребятами, обучал их стрельбе, штыковой атаке и часто возвращался, когда я уже спал. Утро начиналось с мрачных и сухих военных сводок, произносимых голосом Левитана: «Наши войска, неся большие потери, ведут ожесточённые бои…». Хорошо помню усталое лицо матери и полные уверенности слова отца: «Не сдадим нашу землю, за всё фашист ответит перед народом!». Слова эти подбадривали нас, внушали уверенность и прибавляли сил. Как и родители, я хотел приносить пользу своей стране, чтобы приблизить нашу победу, но отец любил повторять: «Сейчас школа – твоя передовая и твой фронт!».

Окончательное решение бросить учёбу я принял 1 июля 1942 года. Этот день так ясно и отчётливо врезался в память, что не оставляет меня на протяжении всей жизни. С самого утра в посёлке царило оживление: мы провожали на фронт мобилизованных, в их числе был мой отец. На берег проститься с земляками вышли все жители Белькачей. Женщины плакали, мужчины качали детей на руках, тискали их, целовали жён и, прижимая к груди, клятвенно обещали вернуться. Прискорбно осознавать, что большая их часть так и не смогла сдержать своё обещание. Среди людского гомона и слёз объявили построение. Уже перед сходнями на баржу отец повернулся ко мне и крикнул:

– Мишка, теперь ты за старшего!

Мобилизованные погрузились на баржу, и пароход, давая прощальные гудки, потянул её в сторону Чагды (ныне – Учур). Мы с мальчишками долго бежали по берегу, пока баржа не скрылась в белёсой речной дымке.

Отец часто писал с фронта, всегда находил свободную минуту, чтобы черкануть пару строк. Последнее письмо от него мы получили в начале января 1943 года, а в марте нам пришло извещение, где значилось: «Пулемётчик Матвеев Фёдор Лаврентьевич пропал без вести в боях под Сталинградом». Мама долго не могла прийти в себя, она уходила в комнату и плакала там часами. Однако мы были не единственными, кому принесли похоронку. Впереди были годы войны, надо было крепиться, сжать волю в кулак и жить, своим трудом приближая победу.

После призыва мужчин работы в цехах и в затоне меньше не стало, рабочих катастрофически не хватало, и всё свалилось на плечи женщин и подростков. А вскоре начались и перебои с продуктами. Несмотря на убеждения учительницы и настоятельные уговоры мамы, я бросил школу и пошёл работать. Меня, одиннадцатилетнего парнишку, без расспросов приняли помощником конюха и сторожем по совместительству на конный двор. Помимо жеребят и молоденьких кобыл, числились за Белькачами тридцать рабочих лошадок. Машин и тракторов в те годы у нас не было, только гужевой транспорт, поэтому лошадей ценили, требовали за ними особого ухода. Они стояли на довольствии, помню даже норму на одну рабочую единицу –  восемь килограммов сена и четыре килограмма овса в сутки.

Неспокойное было время. В таёжной глуши на малых реках скрывались несметные залежи драгоценного металла. Немало находилось охотников за золотым песком: дезертиры, китайцы из-за Джуджурского хребта и беглые зеки из Алданских лагерей. Наверное, именно поэтому к нам в посёлок наведывались работники НКВД. Одеты они были в штатское, по виду сами больше смахивали на беглых бандитов. Шутка ли – месяцами колесить по тайге, словно волки, преследуя добычу! Помню, зашли на конный двор. Старший поинтересовался, кто дежурит по ночам. Когда ему указали на меня, он нахмурился. Предупредил: если появятся чужаки, немедленно бить тревогу.

На конном дворе я проработал до весны 1945 года, но всё это было не то! Я мечтал о флоте, о белоснежных кораблях, речных просторах нашего Алдана и безумно завидовал ребятам постарше, что ходили на газоходах. Я с открытым ртом слушал, как по малым рекам доставляли они груз для приисков, затерянных далеко в тайге. Хвастали, как, будучи в Югорёнке, своими глазами видели старателей знаменитой артели «Огонёк», что гремела своими золотыми россыпями по всей Якутии. Да что «по Якутии»: по всей стране!

Зимой 1945 года к нам зашёл дед – Тимофей Тимофеевич Измайлов. Увидев меня, тощего, с торчащими рёбрами, он долго вздыхал и покачивал головой. Потом отставил блюдце с чаем и обратился к маме:

– Ну, вот что: хватит парню на подработках пузо рвать. Пусть на флот идёт. Я постараюсь, похлопочу за его!

И действительно: Тимофей Тимофеевич замолвил обо мне словечко, а так как он был на то время комендантом Белькачинской пристани, просьбу его без внимания не оставили.

Так 20 мая 1945 года началась моя флотская жизнь. Приняли меня на колёсный газоход «Михаил Громов» газовщиком к опытному капитану Алексею Романовичу Касаткину. Экипаж не столь большого судна состоял из семнадцати человек. В машинном отделении нас было трое: старший газовщик Николай Кретов, газовщик Николай Бубинец и я. В штурвальные и матросы набирали парней помоложе и покрепче, и я был слегка обескуражен, когда на борт поднялась худенькая девушка. Я сразу узнал её, и сердце моё забилось сильнее: это была моя одноклассница и первая любовь Зина Павлушкина. Мы частенько встречались, говорили о том, о сём, и каждый раз я набирал воздуха в лёгкие, чтобы объясниться, но язык мой словно немел!

Дни летели быстро. Ещё в затоне, который речники ласково называли «бухта «Эльга», мы всей командой драили и чистили корабль, с нетерпением ожидая начала навигации. Таких, как наш, однотипных колёсных газоходов в затоне стояло единиц четырнадцать. Названия некоторых помню до сих пор: «Алмаз», «Титан», «Коккинаки», «Транспортник», «Папанин», «Стахановец». Все они имели небольшую осадку – 60 сантиметров, предназначались для доставки грузов по Мае и Юдоме на базу золотарей «Югорёнок», откуда их развозили по старательским артелям.

Работа газовщиков не из лёгких. В машинном отделении стояла невыносимая духота, сравнимая, разве что, с парной, когда поддают из ковша на каменку. Мы закидывали в топку чурочки, которые, сгорая в газовой камере, приводили в движение большие поршни. Спасаясь от жара, что вырывался из топки, как из пасти дракона, накидывали мокрую мешковину на плечо и голову. Видимо, из-за сложных условий работы питание на газоходе было отменное. Многие продукты я тогда вообще впервые попробовал: чечевицу, американскую тушёнку в больших консервных банках, омлет из яичного порошка.

Ледоход прошёл, а течение всё ещё гнало по реке ледяные глыбы, когда мы вышли с баржой до центральной базы «Усть-Юдома» на реке Мае. Именно сюда доставляли из Якутска грузы, а газоходы растаскивали их по малым рекам. Диспетчерский пункт «Лензолотофлота» располагался в Усть-Мае, оттуда капитану и поступали указания. Первую разнарядку мы получили на «Югорёнок», поставили свою 50-тонную баржу под погрузку. Едва грузчики принялись за дело, потянулись суда с баржами из Якутска, а спустя время выстроилась целая очередь и из наших газоходов. Начальник пристани был человеком известным, он пользовался уважением у речников, частенько выручал капитанов и, что немаловажно, всегда держал своё слово. Он попросил Касаткина помочь с разгрузкой, заверил, что в долгу не останется. Мы – газовщики, матросы и штурвальные – быстро впряглись, и дело пошло. Мешки были разными по весу, в большинстве – с солью и крупчаткой (так называли муку высшего сорта) по восемьдесят килограммов. Расценки, сказать честно, за выгрузку устанавливались совсем не равноценные труду – рубль за тонну. Я хоть и был пятнадцатилетним парнем и не выделялся атлетическим сложением, но от старших старался не отставать: взваливал куль на спину и бегом по трапу! Да и как упасть в грязь лицом, когда сама Зиночка выходила посмотреть на погрузку?..

Половину баржи загрузили быстро, а вот соль… Тут по незнанию поступили опрометчиво, не послушали опытных грузчиков. У меня утром на шее и плече кожа слезла, как от ожога, а рубашка просто расползлась. Вернулись по большой воде довольно быстро, и нас огорошили новостью: «Возвращаясь с Эльдикана, получил значительную пробоину корпуса о скалы и затонул пароход «Герои Челюскинцы». Касаткин недоумевал: во-первых, капитаном на «Челюскинцах» был Юдин – опытный и грамотный судоводитель, во-вторых, место, где они затонули, довольно глубокое, да и лоцман не мог не знать о скалах, что скрывала большая вода. Позже узнали: на вахте стоял первый помощник, он не учёл скорость течения, пароход нанесло на подводные скалы, где он и получил пробоину.

Позднее мы проходили место крушения «Челюскинцев». Из воды виднелась только мачта парохода.

Поздно вечером от диспетчера пришла разнарядка следовать в верховья реки Учур на геологическую станцию. Мы встали под погрузку. Вот тогда-то в Усть-Юдоме я и приметил, как молодой чубатый паренёк из Усть-Маи клеится к Зинаиде. Всё моё нутро закипело, я твёрдо решил, что непременно подойду к Зине и объяснюсь! Но и в этот раз так и не нашёл в себе сил. Наши разговоры, как и прежде, ограничивались шутками и весёлыми школьными воспоминаниями. После рейсов по Алдану от Эльдикана до Утукана где-то к середине июля мы вернулись на центральную базу. Стояла неимоверная духота: уже три недели солнце нещадно жгло, и ни дождинки. Капитану пришло распоряжение: взять гружёную баржу и следовать по Юдоме до «Югорёнка».

Юдома – река своенравная, быстрая, перекатистая, недаром грузы туда старались доставить по большой воде. А тут, видимо, что-то срочное, раз решились баржу отправить. С Юдомой как: не успеешь пройти перекат, так сядешь, что останешься на зимовку! А это «прощай, премия и все навигационные» – при хорошем раскладе! На этот случай на всех судах числились штатные лоцманы. На «Громове» лоцманом работал мой сосед – Степан Гаврильевич Черепанов. Человек он бы не очень общительным, всегда сосредоточенным, внимательным и практически всё время проводившим на капитанском мостике. Мне иногда казалось, что он вообще не ложится спать. Комсостав газохода относился к лоцману с уважением, обращался на «Вы», а вот я, напротив, поначалу как-то скептически оценивал его роль на «Громове», однако на тот раз поменял своё мнение.

Мы уже шли с баржей от «Югорёнка», когда уровень воды начал падать. На Юдоме с её каменистым дном, усеянным валунами и булыжником, это не сулило ничего хорошего. Нужно было выиграть время. Черепанов сам встал за штурвал и не спускался с мостика до конца рейса. Для меня так и осталось загадкой: как он вёл наш газоход ночью без речной обстановки – бакенов и створ? Ориентируясь, вероятно, только по чёрным очертаниям берегов, а, возможно, по звёздам или лунным бликам, что перекатывались на речных волнах. На перекатах плицы шкрябали по камням, а местами слышался громкий скрежет – это цепляли днищем отмели. Один из участков был особо сложным, Черепанов лично проходил его за штурвалом, с мостика его команды дублировал помощник лоцмана Фёдор Михайлович Холодилкин, а капитан со старпомом Борисом Ивановичем Жилкиным дежурили с матросами и штурвальными по шкафутам (бортам). Чтобы сняться с мели самостоятельно, у нас были заготовлены и прикреплены к бортам «стрелы» – так называли длинные (восемь-десять метров) струганные лиственничные брёвна, обмотанные цепью, с заострённым обитым железом концом с ограничителем. Ими упирались в грунт и талью, которую ласково называли «галя», начинали вытягивать. Цепь натягивалась, стрела хрустела, скрипела и стаскивала газоход с мели.

Все газовщики вместе с механиком дежурили в машинном отделении. Всякое могло случиться: натащит на острый камень – пробоина, и пошла водица! На этот случай у нас было два-три мешка муки. Сейчас это может показаться странным, но пробоину мы закрывали мешком муки! Течь прекращалась, и можно было спокойно дойти до следующего причала.

С Юдомы выскочили на Маю, взяли баржу и погребли на Кавалькан. Шли до него достаточно долго. Уже и не помню, на какие сутки в лёгкой дымке утреннего тумана показалось небольшое поселение. Протяжный гудок, извещая о нашем прибытии, спугнул лесных птиц, пронёсся над рекой и эхом откликнулся в тайге. Капитан вышел на мостик, старпом спустился на палубу, на борту, расчехляя вьюшки с канатами, засуетились матросы. На берег выбежали собаки, следом – любопытная ребятня. Все радостно прыгали, махали руками, а лайки вторили им по-своему. Это и был Кавалькан – стойбище оленеводов и временное пристанище геологов. Как объяснил мне Холодилкин, здесь находился центр оленеводческих артелей, куда в навигацию регулярно доставлялись необходимые грузы и талоны на питание. Жили кочевники обособленно, своими общинами, и весь их окружающий мир вмещал в себя тайгу, семьи и оленей. В подтверждение своих слов Холодилкин поведал историю, как в сорок четвёртом году завозили в Кавалькан груз, доставили и газету с положением дел на фронте. Думали просветить народ, а оказалось, что половина оленеводов даже не знала, что идёт война!

Притянули баржу к берегу, закрепились, скинули трапы. Посёлок оказался совсем небольшим, с полутора десятка деревянных домиков. Населяли его эвенки, в большинстве – женщины и дети. Мужчин на местах не было: вероятно, перегоняли оленей или охотились. Женщина средних лет – сухая, с загорелым дочерна лицом, в длинном платье и каком-то цыганском платке – встретила старпома и капитана радостной улыбкой. Она по-мужски деловито пожала им руки и принялась внимательно рассматривать документы, которые вручил ей старпом. К барже потянулись оленьи упряжки. Правили ими женщины – бойкие и довольно крепкие, несмотря на невысокий рост. Телег у эвенов не было, только нарты. Оленей эвенки жалели: грузили в нарты по два-три мешка, не более. Склады располагались за поселением в глубине леса. Один – под крупчатку, второй – под крупы и продукты. А вода в Мае между тем продолжала падать. Лоцман нервничал, ходил по берегу и ставил у кромки струганные ветки с насечками. Капитан переживал не меньше: курил и просил ускорить разгрузку. Управились только к закату. Черепанов настоял на скорейшем отходе, и мы тут же отчалили. Лоцман и в этот раз всю ночь дежурил на мостике, часто сбегал вниз, свешивался то с носа, то с бортов и подолгу прислушивался к шёпоту волн. Опасения лоцмана оказались не напрасными: уже к полудню следующего дня мы стали цеплять днищем отмели, а далеко впереди отчётливо прослеживались каменистые островки. Я тогда стоял на вахте. Помню, поднялся на палубу подышать и случайно услышал разговор лоцмана с капитаном:

– Не скатимся, капитан. Если дальше пойдём, точно сядем! Сядем хорошо и надолго!

– А стрелы? Может, всё же прорвёмся?

– Не тот случай, Алексей Романович! Через пару часов будет перекат, если его не проскочим, обсохнем по всему корпусу, а его мы по такой воде, скажу честно, не пройдём и со стрелами!

– Что предлагаешь?

– За мыском есть курья, довольно глубокая… Там надо встать.

– Думаешь, не стоит рискнуть?

– Уверен, поэтому сбавляй ход, капитан!

Мы встали в курье. Касаткин велел спустить баркас. Усадив за вёсла матросов покрепче, Черепанов с капитаном и старпомом погребли вперёд. Вернулись они через пару часов, и по их лицам стало понятно: дела наши плохи.

Вскоре уровень воды окончательно упал. Не послушай мы тогда лоцмана, то, вне всяких сомнений, полностью бы обсохли и оказались на одной из этих сияющих на солнце каменистых кос! А так наш «Громов» стоял в небольшой, но глубокой курье, куда впадала говорливая речушка с холодной ключевой водой. Но даже на случайном отстое капитан не давал расслабиться. Всё шло по расписанию: вахты, уборки и изучение материальной части. Вечерами вместе с Черепановым мы отправлялись колоть рыбу. Иногда улов был не очень, а временами везло. Хорошо ли, плохо, но к столу каждый день были жареная щука, налим и солёный хариус.

Через две недели нашего случайного отстоя повариха сообщила, что продуктов осталось дней на пять, максимум – на восемь, если растянуть. Уповать на внезапный подъём воды не приходилось, и капитан принял решение отправить посыльного за продуктами в Кавалькан, а это километров за семьдесят, не меньше. К счастью, рядом проходили охотники-эвенки. Они возвращались с промысла в посёлок и любезно откликнулись на просьбу о помощи, даже одолжили одного из своих гужевых оленей. Идти вызвался Холодилкин, в помощники ему выбрали крепкого парня из штурвальных. Провожая Холодилкина, капитан похлопал его по плечу, а потом неожиданно погрозил пальцем:

– И смотри, Фёдор, чтобы без твоих штучек там! Узнаю – пеняй на себя!

– Да что вы, Алексей Романович! – сдвинул брови помощник лоцмана. – Разве ж можно!

Я заметил, как хитрая улыбка расползлась по лицу моего старшего газовщика Кретова, и не удержался: стал расспрашивать, о каких таких штучках говорит капитан.

– Да водится за Фёдором один грешок, – усмехнулся Кретов. – Картёжник он неисправимый! В карты с ним за стол лучше не садись – без штанов останешься! Он, шельмец, на всех стоянках эвенков в карты научил играть. Кочевники – народ азартный, но уж больно доверчивый! И ведь на медведя с ножом ходят, и с винтовки бьют без промаха, а в душе – наивные, как дети малые. Поначалу Федька, конечно, проигрывал, за голову хватался… Артист! А потом отыгрался с гаком. Так что, как говорят, горбатого…

Баркас привязали к оленю и потянули вверх. Штурвальный вёл по берегу рогатую животину, а Холодилкин шёл рядом с баркасом, подталкивая его и обходя отмели.

Вернулись они спустя неделю. Привезли продуктов, причём гораздо больше положенного. Капитан косился на Холодилкина, на его новый эвенкийский нож в кожаных ножнах, а Фёдор только пожимал плечами:

– А что, кэп? Не придётся второй раз возвращаться! А нож – так это подарок охотников!

После возвращения помощника лоцмана прошло ещё недели две, прежде чем вода в Мае начала быстро прибывать. Буквально за несколько дней исчезли островки, и одним ранним утром меня разбудил звучный голос капитана: «Смотреть по бортам!». Кретов уже подготовил машину и с нетерпением ожидал команды, и вот она: «Самый малый». «Громов» уверенно шёл вперед и, не цепляя грунт, свободно загребал воду широкими плицами. Помню, мы подходили к Усть-Юдоме, команда вышла на палубу, и тут раздался ликующий крик нашей радистки:

– Ребята! Война закончилась, Япония капитулировала!

Все радовались, а капитан насупился:

– Ну вот, всю Японскую на мели просидели…

В Усть-Юдоме нас встречали со всеми почестями. Начальник пристани лично пришёл на причал, обнял Касаткина, отвёл его в сторону и долго что-то импульсивно говорил. Всё было прекрасно, не произойди одно пренеприятнейшее для меня событие.

Мы ещё толком не закрепились, как невесть откуда появился тот самый чубатый паренёк в тельняшке и стал упрашивать пригласить Зину. Та аж просияла, когда увидела своего знакомого.  Перемахнула через леера и крепко обняла его за шею. В тот же день она списалась с корабля и уехала с чубатым парнем в Усть-Маю. Вечером начальник пристани пригласил всех на берег, где команду ждали накрытый стол и целое ведро спирта. Гулянье было ещё то, только мне было не до веселья. Мысли о Зинаиде не оставляли в покое. Возможно, пропусти я пару стопок, полегчало бы, но я в силу возраста и своих моральных принципов не пил вообще.

На зимовку в бухту Эльга «Громов» входил уже по шуге последним из газоходов. Впереди нас ждала долгая суровая зима. Однако и зимой работы хватало всем, тем более – на отстое. Несмотря на морозы, что особо лютовали в тот год, полным ходом шла подготовка флота к предстоящей навигации. Меня временно перевели в котельщики, в бригаду к Холодилкину. Это очень кропотливый и тяжёлый труд. На 50-тиградусном холоде мы проводили ремонт судов, которые получили пробоины в период навигации. Выдалбливали под корпусом лёд, ровно вырезали повреждённый кусок железа из днища, а поверх ставили (точнее, клепали) стальную заплату. Хочется напомнить, что всё это делалось вручную, без сварки и бензорезов.

Как-то ко мне подошёл крепкий мужчина, сказал, что давно наблюдает за моей работой. На обеде в цехе мы встретились, разговорились, и незнакомец предложил перейти маслёнщиком на пароход «Академик Павлов». Это было предложение, устоять перед которым я был не в силах. Белоснежный красавец с алой надписью «Лензолотофлот» на борту заметно выделялся среди своих собратьев – пароходов «Лазо», «Максим Горький», «Куйбышев», «Димитров»: у него единственного на гребных колёсах стояли стальные плицы.

Навигацию 1946 года я начал в машинном отделении на должности маслёнщика. Труд этот на пароходе был легче, чем у газовщика, хотя двигатель приводили в движение практически тем же способом, только с помощью не маленьких чурочек, а специально напиленных по 75 сантиметров дров. Речники называли их линейными. Как следствие, питание на пароходе заметно отличалось от питания на газоходах – это мой молодой организм ощутил в первые месяцы работы.

С дружным экипажем – а это без малого 28 человек – я сошёлся довольно быстро. Молодой, проворный, я успевал повсюду, всем интересовался. Это сразу приметил мой механик –Иван Петрович Глущенко. Он всячески старался помочь, объяснить, даже приставил ко мне наставника – помощника механика Михаила Лубнина. Капитаном парохода был назначен Оболкин, первым помощником капитана – Антонов Анатолий Иванович, вторым – Грязнухин (перешёл с газохода). Также были закреплены два штатных лоцмана – Иннокентий Иванович Антипин и Демьян Хромов. Многие из экипажа были фронтовиками. Рассказывали: Грязнухин перед самой войной работал в межнавигационный период на лесозаготовках, и уж как там получилось (видимо, нелепое стечение обстоятельств), но лошади в его упряжке бревном сломало ногу. По тем временам вывести из строя гужевую единицу считалось серьёзным преступлением. Грязнухина осудили, отправили в лагерь. Как началась война, он напросился на фронт в штрафбат. Воевал он отчаянно – это можно было прочесть по медалям, которые Грязнухин изредка надевал на праздники. Глядя на фронтовиков, сердце моё наполнялось щемящей тоской. Я вспоминал отца и мысленно представлял его рядом. В такие минуты я доставал его письма с фронта, заученные наизусть, и перечитывал вновь и вновь.

«Академик Павлов» имел большую осадку, чем газоходы, поэтому на Маю заходил лишь по большой воде, после ледохода. Всё остальное время мы ходили по Алдану от Укутана до Хандыги. Особо запомнилась мне пристань «Охотский перевоз». Это небольшой посёлок, растянутый вдоль реки, но среди прочих он славился своим богатым рынком. На нём мы постоянно закупали куриные яйца и домашние заготовки.

Честно сказать, работа поглотила меня с головой. Мне нравились речные просторы, алеющие закаты и шум волн за кормой. Я открывал для себя далёкие поселения, знакомился с новыми людьми. В этом же 1946 году мне посчастливилось побывать в Якутске. «Академик Павлов» получил повреждения параллели, и нас направили на ремонт в Жатай. Простояли мы там недолго, но впечатлений от увиденного завода, который создавался в тяжёлые послевоенные годы руками речников, мне хватило надолго!

За годы навигаций я привык к нашему белоснежному «Академику», он стал мне родным домом, поэтому особенно болезненным было расставание. В 1949 году поступило распоряжение отправить наш пароход в Жатай на списание. До сих пор это решение руководства для меня остаётся загадкой. «Академик Павлов» мог послужить ещё не один год».

***

Беседа с Матвеевым так увлекла меня, увела в прошлое, что я не заметил, как пролетело более двух часов. Михаил Фёдорович замолчал, тяжело вздохнул и поднял на меня глаза:

– Взбудоражил ты мне душу, тёзка, в самые укромные места памяти заставил вернуться! Тяжело это в мои-то годы!

Не желая более нагружать собеседника, я засобирался. Михаил Фёдорович вышел меня проводить, крепко пожал руку и хитро улыбнулся:

– Есть у меня, Михаил, одна безумная мечта: хочу дожить до ста лет!

Всё рассказанное Матвеевым я тщательно перенёс на бумагу и передал Александру Сергеевичу Павлову. Дети Михаила Фёдоровича с радостью откликнулись на мою просьбу собрать имеющиеся документальные материалы, которые займут достойное место в архивах музея Речного флота города Якутска.

Я часто задумываюсь о том, как быстротечно время. Казалось, ещё вчера Михаил Фёдорович стоял за штурвалом и проходил сложные перекаты, а сегодня он уже частичка истории нашей необъятной Родины. Мы все с вами – частичка истории, и какой она дойдёт до наших потомков, зависит только от нас. Вместе с речным потоком проносится время, меняются люди, города,.. а река течёт!

Михаил СИВАНКОВ